Увеличить, кликни на фото
Автор/Редактор: cepbiu
Опубликовано: 12.03.2010
На странице: www.susun.ru
Был ещё Путешественник по жизни(геолог) Олег Куваев .ОН написал несколько книг ,не менее интересно чем у Шевченко тоже такой-же романтик и трудяга.
...Эту рукопись принесла в редакцию сестра автора.Раньше она нигде не издавалась. Виталий Николаевич Шевченко писал её в Красноярске, на больничной койке, четыре месяца спустя он умер. Но сквозь строчки текста он видится молодым, ясно мыслящим и увлечённым человеком.
Виталий Шевченко родился в 1936 году в сибирском посёлке Сузун. Море и близко не подходило к его родине. Но Виталий в 17 лет поступает в Красноярское речное училище, потом — архангельская мореходка. Он ходит «на Севера» штурманом и лоцманом, работает в арктических гидрографических экспедициях, а отпуск проводит, нанимаясь метеорологом на полярные станции. Работал он и в верховьях Енисея, проводил суда в Карское море.
Кроме моря в его жизни были живопись (он рисовал и в экспедициях, и на зимовках) и история (Виталий Шевченко окончил историко–архивный факультет в Москве). Участвовал в поисках следов экспедиции Русанова, изучал историю Русской полярной экспедиции Толля, Колчака и Бегичева. В конце 1970–х годов он жил в Норильске, работал в городском архиве. Уже выйдя на пенсию, Виталий Шевченко жил в Красноярске и продолжал работать в Енисейском пароходстве. На досуге в одиночку составил карту Красноярских Столбов.
Впрочем не будем долго представлять вам автора, штурмана дальнего плавания, почётного полярника, действительного члена Русского географического общества. Весь он — в его рукописи.
Холодно, сыро и одиноко. Одежда пропитана водой и холодным компрессом облегает всё тело. Под боком хрустит тонкая чешуйка льда, покрывающая кочки тундры.
Нужно идти дальше, но холод и усталость сковали всё тело, жаждущее отдыха и покоя. Нужно встать, но и это трудно. Так хорошо лежать и смотреть в темнеющее небо на холодный блеск Полярной звезды, склонённой от зенита чуть–чуть к северу. Непослушные руки привычно лезут в карманы куртки в поисках тепла, но в них вода, и она, ещё не замёрзшая, немного согревает пальцы. Я поворачиваюсь на спину и снова всем телом чувствую холод промокшей одежды, мгновенно вызывающий мелкую, нудную и мучительную дрожь. Надо полежать без движения, согреться и отдохнуть. Потом идти дальше. Мысль эта пронизывает мозг, почти не оставляя следа в сознании. Ведь так хорошо лежать на спине, не двигаясь, вытянув уставшие, гудящие ноги. В сознании всплывают воспоминания о том, как это началось...
Осень 1966 года принесла долгожданный отпуск. Успешно, без ЧП, завершена многомесячная полярная гидрографическая экспедиция, наша «одиссея» проходила в проливах архипелага Земли Франца–Иосифа, Шпицбергена и у берегов Гренландии. Не обошлось и без курьёзов.
Сборы в экспедицию были недолгими. Получив производственное предписание, я зашёл в Геокамеру, где должен был получить в подотчёт имущество: карабин с патронами и фотоаппарат. Бумага, кисти, перья, ручки, карандаши и прочие канцелярские принадлежности были высыпаны кучей и тут же списывались как расходный материал, а вот карабин с фотокамерой — предметы были посерьёзнее.
Сорвал кладовщик пломбу с железного шкафа–сейфа, распахнул дверцу, а за ней — частокол разномастных винтовок: «Выбирай по душе».
В убыток своей мужской гордости признаюсь: к оружию ни малейшей страсти не питаю. Временная эта штука на земле, вынужденная; плод людского несовершенства. Делать, однако, нечего, осмотрел я оружейный склад–музей, да и ткнул пальцем в маленький карабин: легче пёрышка, приклад сильно потёртый, вызывает симпатию своим «солидным видом».
Кладовщик без ведомости наизусть шпарит:
— Карабин драгунский, польский, облегчённый, год выпуска 1936–й.
– Вот и ладно, как раз мне ровесник. Главное — таскать легко и места в каюте мало займёт.
– Ну–ну, — согласился кладовщик. — Хозяин — барин. Распишитесь против седьмого номера. Гильзы для отчёта собирайте.
А среди фотокамер я обратил внимание на старенький раннего выпуска «ФЭД», компактный в сложенном виде, его можно было носить под полушубком. Получив две обоймы боевых патронов и десяток катушек фотоплёнки, я всё упаковал в походный рюкзак и отправился заступать на вахту.
Так или иначе, но один из разделов экспедиционной программы остался невыполненным. И тут вдруг начальство вспомнило про меня. Дело в том, что при выходе в море на судне всегда оформлялся «Боевой листок», в рейсе регулярно выходила стенгазета «Меридиан», а в экстренных случаях нарушения дисциплины провинившегося вешали «На лапу якоря». Исполнителем всех этих общественных дел был я — третий помощник капитана (штурман), к тому же для себя рисовавший берега, острова и лирические пейзажи с полярными льдами и населяющим их зверьём. В общем, мне было предложено по совместительству собирать сведения для лоции: выполнять тушью чёрно–белые зарисовки приметных мест на побережье с достоверной точностью, не вызывающей у мореплавателя сомнений. Задание было ясным, и у меня не было никаких сомнений, что и как делать. Дополнительно к заработной плате мне было добавлено ещё 25 рублей плюс полагающиеся на них надбавки, что совсем неплохо. В помощь мне был дан ещё и фотоаппарат, ну а карабин нам всем выдавался по технике безопасности, чтобы отстреливаться от медведя при высадке на пустынный арктический берег. Иногда такое случалось, но убивать белого медведя категорически запрещалось международной конвенцией.
Экспедиционные дела продвигались своим чередом, я выполнял производственное предписание, рисовал и фотографировал приметные острова, мысы, объекты штурманского внимания. Но однажды мы застряли во льдах. На мостике деловая атмосфера. Вдруг внизу матросы галдят: «Медведь!». И верно, с правого берега у нас большая ровная льдина, и вдоль её дальней кромки вышагивает огромный медведище. Из воды, что ли, вылез? Громадный, просто гора горой. Весь грязно–жёлтый, только нос да глаза чёрные. Несколько шагов пройдёт, остановится, посмотрит в нашу сторону и опять шагает. Будто на прогулку вышел.
Тут меня прямо озарило: вот он, мой звёздный час. Тут не для лоции, а в «Огонёк» на первую страницу фотоснимок просится: «Хозяин Арктики!». Теперь или никогда! Ринулся в каюту. Выбежал на палубу, на шее «ФЭД» болтается, матросу сунул в руки карабин, на ходу бросил вахтенному: «Вы, если что, от льдины не отходите, а я сейчас мигом». Матросам крикнул: «Ребята, в случае полундры руку мне подайте». А сам фотоаппарат наизготовку, глазом к видоискателю каждые пять шагов припадаю. Увидел меня медведь, остановился, морду повернул, нос кверху задрал, нюхает. И громадный же детина, просто мамонт.
Метров с 30 щёлкнул я первый кадр, щёлкнул ещё и невольно на судно покосился: далеко ли? Следующий снимок сделал я метров с 12, медведь почти весь кадр занял, видно даже, как шерсть у него на брюхе мокрыми сосульками повисла. Ох, богатый был экземпляр. Тут я совсем очумел. Единым духом сократил дистанцию и загнал медвежью морду в кадр, дрожащим от волнения пальцем бац на спуск! Быстренько взвёл затвор и снова бац! И вот когда я затвор взводил, в это самое время медведь глухо, утробно рыкнул и всей тушей подался ко мне. Правда, даже лапами не переступил, а только качнулся в мою сторону. Потом отвернулся от меня и зашагал прочь. Не захотел связываться. Умница, понял, что с меня и этого хватит. Я бочком–бочком и бегом к судну.
Матросы у борта толпятся. «Большой зверь, такого не меньше как тремя пулями возьмёшь», — говорит один. Матрос протягивает мне карабин: «Возьми, только осторожно, заряжен». «Так разряди, — говорю, — ствол заодно прочистить надо». Матрос и рад стараться. Поднял карабин на вытянутой руке — щёлк. Осечка. Передёрнул затвор, опять — щёлк. Снова осечка. Тут он как лицо заинтересованное остановился, передёрнул затвор, стал разглядывать. Нахмурился, патрон из ствола вытащил, затвор на место загнал и протягивает мне карабин: «Спрячь его подальше или дома на ковёр — для украшения. Старое ружьё: боёк сносился, до капсюля не достаёт». Ох, как я шустро на борт взобрался!
Но самое забавное выяснилось потом, когда фотоплёнка была проявлена. Кадры с медведем получились мутные, одни расплывшиеся пятна. В своём фоторепортёрском азарте, сняв крышку с фотообъектива, я от волнения совсем забыл его отфокусировать, то есть выдвинуть объектив из корпуса камеры и зафиксировать в гнезде. Только тогда это обеспечило бы резкость снимка. Этот курьёз был для меня добрым уроком: «Не полагайся на технику». А медведей и другое морское зверьё впоследствии я рисовал уже только с натуры.
...С воспоминаниями о прошлых зимовках я и дошёл до здания управления Гидрометслужбы. Начальник отдела кадров Дмитрий Свешников, крёстный отец двух поколений полярников, хмуро изучая мои документы, долго сверлил меня пытливым взглядом и спросил в упор:
— Куда хочешь?
– Куда пошлёте! — ответил я, вытянув руки по швам.
— Послать тебя... это я могу, — проворчал Свешников, — крепкие морозы с ветерком любишь?
— Не очень, — ответил я.
— Смерти боишься? — и взгляд, будто щуп, до самых печёнок.
— Боюсь, — честно признался я.
— Во сне храпишь?
– Храплю, — безнадёжно кивнул я.
— Ну посуди сам, — загремел Свешников, загибая пальцы, — морозов не любишь, смерти боишься, во сне храпишь. Ну какой из тебя полярник?
– А на «Скалистый мыс» метеорологом–радистом хочешь?
– Хочу!
– Чего орёшь, не глухой. Оформляйся.
После беседы со Свешниковым я с радостью принял направление на полярную станцию «Мыс Скалистый», расположенную на берегу Чукотского моря, неподалёку от Берингова пролива, в общем–то, у чёрта на куличках. Но для меня это уже не имело никакого значения, лишь бы быть при деле, побыть самому с собой.
На «полярке» меня встретили тепло со всеми моими «пороками». Нарушив сухой закон, меня «окропили» бренди (предусмотрительно в достаточном количестве захваченным мною в Архангельске — не поскупился) и посвятили в зимовщики. Я занял свободную обитель метеоролога и заступил на вахты.
Зимовка шла благоприятно. Пурги, морозы, хозяйственные авралы, чаепития в кают–компании, находилось время и для рисования. А рисовать было что, станцию часто навещали белые медведи — «гости», шатающиеся с острова Врангеля, где находился их заповедник. В общем, всё шло своим чередом, но затяжные пурги по нескольку дней вызывали «полярную тоску», подчёркивая оторванность от всего мира, утверждая одиночества.
Часто с грустью вспоминалась симпатия школьных лет — И. Ю., отличавшаяся умненьким строгим взглядом, с острыми косичками. Малявочка, но казавшаяся старше нас, одноклассников. По недостоверным сведениям: замужем, живёт где–то в глубине сибирско–азиатского континента. Неизмеримо и недостижимо далеко.
К весне я совсем «ополярился», жизнь замкнулась между метеоплощадкой и радиостанцией, кают–компанией и койкой (на короткий сон). Времени свободного не было. Незакатное солнце не сходило с горизонта, начиналась арктическая навигация. Двигались на восток караваны судов, в воздухе гудели самолёты ледовой разведки, и в эфире без умолку стоял писк морзянки, запрашивая и требуя погоду.
Июньским утром наступило полярное лето. Тундра расцвела чудесным ковром незабудок и полярных маков, а вскоре господство взяли ромашки. Ледовая обстановка постоянно менялась в зависимости от ветров, но всё равно транспортные пароходы с грузом для «полярки» приходили, и начиналась (попутно с производством метеонаблюдений) изнурительная разгрузка — авралы один за другим. Казалось, им не будет конца.
В августе на станцию прибыл штатный метеоролог (на материке он подлечился и женился), и я был переведён на должность «главной ломовой лошади». У меня было почётное право иметь своё место за общим столом в кают–компании, но на всякий случай рядом с главным домом «полярки» я поставил себе палатку, расстелил полог и установил раскладушку со спальником, там отдыхал, наслаждаясь свежим морским воздухом.
Мой пароход «Яна», переоборудованный в гидрографическое судно, давно ставший мне родным домом, как и ожидалось, прибыл в середине сентября с последним грузом для «полярки». Мне предстояло сняться с «тёплого насиженного места» на романтично–каторжную должность штурмана–гидрографа. Кончилась моя «вольная жизнь» отпускника, а вместе с ней и кончилось скупое чукотское лето. Улетели на юг стаи гаг, и только чайки изредка пролетали над станцией, оглашая дали своим особенно печальным осенним криком.
По утрам после звёздных ночей тундра покрывалась сединой инея. Потемнела лагуна, окаймлявшая станцию, в её водах отражались низко нависшие облака, и в последние дни об её печальный берег билась короткая, мелководная, пенистая волна. На берегу косы, отделяющей лагуну от моря, нагромоздился лёд, прижатый северным ветром. Только километрах в десяти от берега ещё была видна полоса «водяного неба». Зима подходила почти незаметно, крадучись по–северному коварно и быстро.
«Яна» не смогла подойти близко к «полярке», ей помешал лёд. И вот серым облачным утром мы на станции узнали, что пароход стал на якорь в юго–западной бухте полуострова, на берегу которой расположено чукотское селение. Вспоминается, сколько по этому поводу было разговоров и рассуждений. На пароход можно было бы попасть на вельботе — обойти вокруг полуострова, но опять же мешает лёд. Оставалось пешком пересечь по осенней тундре, пройти 24 километра. Дорога мне знакома, надо было перебраться через лагуну (ребята перевезут на байдарке), потом идти всё время прямо, оставляя возвышенность мыса с левой стороны. По дороге встретятся три неширокие горные речки. Их нужно будет перейти в брод, подняться на пологую сопку, и с неё откроется вид на бухту, где стоит в ожидании разгрузки пароход. Всё просто.
К этому переходу я быстро, но тщательно подготовился. В рюкзак уложил отчётные материалы летних наблюдений, документы, зарисовки и самое необходимое из личных вещей. Из одежды выбрал куртку, непродуваемые штаны, вязаную шапочку, свитер. А ещё чукотскую национальную обувь — торбаза, сшитые из шкуры нерпы. Торбаза затянуты под коленями ремешками, в них положен хорошо просушенный мох, они легки и удобны.
...Лёгкая кожаная байдарка с двумя гребцами перевезла меня через лагуну. Выпрыгнув из неё на берег и попрощавшись с друзьями, я ушёл в тундру. Накануне прошли затяжные дожди, и теперь погода улучшилась. Торбаза сухи и легки. Под ногами шелестит подмёрзший мох, хрустят кочки тундры и редкие кустики полярной ивы. Рюкзак удобно лежит на спине, и кажется, что с этим грузом, килограммов десять, можно идти далеко–далеко.
...Когда же начали проявляться усталость и отсутствие воли? Мышцы вздрагивают от реального ощущения холода и напора быстро текущей воды. Это первый брод через речку. Сначала у самого берега было по колено, потом — сразу обрыв, спёрло дыхание от струй, проникших через застёжку куртки. Делаю следующие четыре шага и оказываюсь на невысоком уступе противоположного берега. Первый брод принёс только освежение после быстрой ходьбы и показался даже занятным. Выжать одежду и обувь было делом нескольких минут. И снова мерный хруст оледеневших травинок и кочек тундры.
Осенние дни коротки, незаметно и быстро темнеет. Тяжелеют сумерки, дали сливаются с низко висящими облаками. Вскоре наступает ночь и начинает холодать. Я иду быстро, почти не ощущаю мокрой одежды, весело чертыхаясь, когда нога проваливается между мшистыми кочками. Но вот снова горный поток, чуть шире и быстрее предыдущего. С ходу его преодолеть легче, только не нужно останавливаться на берегу и подготавливать себя. Вспоминается детство, речка Сузун и быстрый разбег перед тем, как окунуться в воду.
На противоположный берег я выполз, хватаясь непослушными руками за кочки, и долго лежал ничком, переводя стеснённое дыхание. Намокшая одежда и полные воды торбоза непосильным грузом тянули обратно в бурный поток. Стараясь выбраться на берег, я уже начал думать о том, что предстоит ещё один брод, ещё одна, последняя речка, и только за ней — подъём на холмы и спуск к берегу, где стоят гостеприимные яранги чукчей и в бухте сверкают огни парохода.
Как я перешёл или переплыл эту последнюю речку, сознание почти не отметило. Только остались страшная усталость, холод и изнуряющая дрожь всех мышц. Но нужно идти дальше, к гряде холмов.
Хочется спать, лёжа вот так на спине, удобно положив голову на рюкзак, а ноги раскинув на кочках. В голове какой–то туман. Постепенно становится всё теплее и теплее, мне кажется, что приближается сон, я вижу образы, лица. На некоторое время пришло забытьё.
...Мне видятся клубящиеся облака, подобие сцены или подиума, кулисы. Что это? На подиуме Всевышний творит чудеса. Я стою за кулисами, незамеченный никем, и наблюдаю за священнодейством сотворения мира. Чередой проходят люди, звери и всякая живность. Они останавливаются у ног Творца, который им что–то говорит. Проходит один, другой. Предпоследней подошла лошадь. Творец поднял перст и говорит ей: «Жизнь твоя будет непосильно тяжёлой. Тебе придётся перевозить и таскать самые тяжёлые тяжести на земле. А посему тебе, Лошадь, даю жизни только 60 лет». Поразмыслила бедняга и говорит: «Нет, Боже, при моей конской доле не выжить и 30». Бог согласился. Затем херувимчики подвели к нему собаку, и Бог дал ей жизни 30 лет, предварительно объяснив собачью жизнь. Взвыла собака и слёзно просит Бога: «Смилуйся, Господи, укороти мою собачью жизнь, мне и 10 лет хватит». Бог смиловался.
И тут вдруг херувимчики, обнаружив меня, хватают и волокут к подиуму и ставят перед Всевышним. «А это кто?» — вопрошает Он. «Будущий полярник, штурман–гидрограф», — хором доложили подчинённые. Бог заглянул в свою тетрадку, что–то поискал и сообщает мне, что даёт мне жизни... 25 лет. «Помилуй, Господи! — ужаснулся я. — Отчего же так мало?». «Мало? — удивился Владыка. — Да ты только уразумей: по твоей нечеловечески тяжёлой жизни и этого будет чересчур. Всё равно больше не проживёшь». «Но посуди Ты сам, Боже, — убеждал я. — К 25 я смогу только выучиться наукам, но когда же я буду работать?». «Не могу, — заявляет Бог, — у меня на человеческие жизни лимит кончился». «Господи, ты же не бюрократ, помоги!» — стою я на своём. «Не рядись, — оборвал меня Владыка. — Вот осталось тут в запасе 30 лошадиной да 20 лет собачьей жизни, хочешь — возьми, дарую».
В сознании снова проходят видения спутанной чередой, пробуждая виденные когда–то образы. Вспоминается какой–то разговор, я вижу черты лица старика с седой бородой, умными, чуть раскосыми глазами, слышу гортанный его говор: «Путь осилит идущий». И как бывает во время тяжёлого сна, сознание вдруг прояснилось, я узнал старика — учёного океанографа, который перед моим отъездом из Архангельска сказал эту фразу: «Путь осилит идущий». И тут в моём сознании прозвучало: «... а не лежащий».
Лежащий — это я. Нужно встать, идти дальше и дойти хотя бы до чукотского посёлка, первой яранги, а далее гряда холмов, откуда будет видна бухта. Нужно встать и идти.
Одежда почти замёрзла. Я с трудом поднимаюсь, поправляю на плечах рюкзак, содрогаясь всем телом, одёргиваю куртку (шапочка потеряна) и, шатаясь, иду дальше. Хрустит обледенелая тундра, слышу своё хриплое, тяжёлое дыхание.
Под утро, когда стало бледнеть небо, я с трудом дошёл до первой яранги и, приподняв полог, ослеплённый светом и теплом, упал у входа. Гостеприимные хозяева без расспросов привели меня к жизни, обогрели, высушили одежду и после обеда на упряжке доставили к берегу.
С очередной шлюпкой я был уже на борту своего корабля. Отчётные материалы за летний полевой сезон наблюдений были доставлены благополучно. В 20.00 по судовому времени я заступил на свою штурманскую вахту, первую после очередного отпуска. «Путь осилит идущий», — звенело на высокой радостной струе в моём сознании.
Впереди мне предстояла ежедневная, без выходных, будничная штурманская служба в дальних плаваниях, сбор сведений для лоции, зарисовки приметных мест северного побережья страны. А ещё многолетние, кропотливые поиски следов древних русских мореходов; выступление в Арктическом зале, где меня принимали в действительные члены Географического общества СССР; успехи на выставках самодеятельных художников морского и речного флотов; бесконечные маршруты с топосъёмкой по таёжным тропам заповедника «Столбы», завершившиеся изданием карты заповедника.
Источник:
